Снова пришло время ярко-жёлтому маленькому, но ослепительному солнцу подняться из-за горизонта. Оно быстро взмыло вверх, успев лишь мельком прочертить линию от входа к трибуне и остановилось ровно над нашими головами, слабо защищёнными теном.
Как обычно, становилось жарко. На лице начала образовываться тонкая влажная липкая плёнка. Из-под покрывала в углу, где лежал мотор, пошёл пар. Или уже дым, но всем было без разницы.
Снова начиналось это ежедневное бессмысленное представление. Такое же ежедневное и бессмысленное, как это углубление в центре пустыни, заваленное никому не нужными железками, обломками труб, обрывками проводов... Такое же пыльное, сухое, потное,прогорклое, как всё окружающее меня.
Это невыносимо омерзительно - каждый день стоять под палящем через дырки в тене солнцем и кричать во всю глотку набившие оскомину бессмысленные слова. Повторять звуки, не имеющие не то что значения, но даже уже какой-либо чёткости. Всё смазалось в какой-то непрерывный вой, зудение, гудение, не имеющее ни мелодии, ни дирижёра. Я никогда не знал, что оно значит. Но если не повторять его - становилось хуже. А так как качество никого особенно не волновало, то никто и не старался. Вокруг набились люди. Ну так, очень относительно их можно было расценивать как людей. О двух ногах, о двух руках, без крыльев и хвостов... Они скорее напоминали пугало. Каждый из них и все сразу были одним большим нечёсаным, влохмотьях пугалом. И стояли они та же, растопырив руки в самых нелепых жестах, неизвестно, взывая ли к чему-то, или просто уже от нечего делать.
Я и сам, наверное, человека напоминал не более, чем они. С бессмысленным взглядом, я украткой посматривал на небо - когда эта ослепительная желтизна сменится тем спасительным грязно-синим, с плесневелой зеленью, небом, принося если не вечернюю прохладу, то хотя бы не адскую жару. Я даже почти полюбил его. Иногда только вспоминал о другом...
Потом начинало темнеть и нас уводили.
Где мы спали и ели. Впрочем, там всё равно было слишком много народу. Слишком много копошащейся грязной и потной массы вокруг чтобы пытаться мыслить, и уж тем более - говорить.
Всё было в молчании, а язык уже принял последовательное мычание как основной жизненный алгоритм и, наверное, уже никогда с него не собъётся.
Но иногда, когда я засыпаю, я вспоминаю о другом...

[to be continued...]